РФО «ОНА»
Классика радикального феминизма и актуальные темы. Часть 5
Перевод: радикально-феминистская фракция РФО «ОНА»
Андреа Дворкин, «Женщины правого крыла» (1983):
«Предлагая идею “самобытности каждой человеческой души”, феминистки говорят о том, что женщины — это не их пол и даже не пол, плюс какая-нибудь другая маленькая штука — либеральная добавка индивидуальности, к примеру; что каждая жизнь, включая каждую женскую жизнь, обязана принадлежать самой личности, а не быть предопределённой тоталитарными идеями о природе и предназначении, не находиться под опекой более могущественного класса, не быть, в целом, чем-то обусловленной, но решать за себя и для себя. Откровенно говоря, люди мало знают о том, что имеют в виду феминистки. Концепция (идея) женщины, определяемой не как пол или репродуктивная функция, — это анафема или нечто непостижимое. Это простейшая революционная идея из когда-либо возникших и самая презираемая» (стр. 191).
«Изнасилования, побои, экономическая и репродуктивная эксплуатация — это основные преступления, совершаемые в отношении женщин в половой-классовой системе, в которой они обесцениваются за то, что являются женщинами. Эти специфические преступления совершаются против большого процента женского населения в любое время. Они являются преступлениями половой-классовой системы против женщин; они являются преступлениями, которые удерживают женщин как женщин в неподвижной системе половой иерархии. Они являются преступлениями, совершаемыми над женщинами, взятыми в качестве женщин» (стр. 223).
Если вам понравился этот пост,
поддержите нас регулярными донатами
или сделайте разовое пожертвование.
Подпишитесь на наш сайт в Tumblr!
Идёт загрузка комментарев!
Ненависть к женщинам: справа и слева
Перевод: Сара Бендер. Оригинал перевода можно найти здесь.
Прошло много времени с тех пор как мы в последний раз собирались вместе, чтобы поговорить о том, что понимаем под феминизмом и почему борьба за свободу женщин для нас значима настолько, что мы посвящаем ей всю жизнь. Не три часа в субботу днем; не письмо туда или сюда от случая к случаю; не возмущенное «О боже, ты это серьёзно?!». Мы действительно не считаем наши жизни незначительной мелочью. Да, представьте себе. Как не считаем мелочью и преступления против нас. А это значит, что мы добились феноменального прогресса в понимании того, что мы — человеческие существа, у которых есть права на этой планете; что никто не может лишать нас этих прав; и что мы страдаем от систематического подчинения, от систематического сексуального насилия, которому нас подвергают. И мы организуемся политически, чтобы дать отпор и заново перестроить общество, в котором живём.
Я считаю, что мы, как феминистки, видим проблемы, которых другие не замечают. Или, точнее, правые и левые явно не понимают, чего добиваются феминистки. Феминистки пытаются уничтожить половую, расовую и экономическую иерархию, в которой женщины измучены и бесправны; в которой общество приветствует жестокость в отношении нас и отказывает нам в телесной неприкосновенности и достойной жизни.
Но это не та проблема, которая могла бы заинтересовать левых. Вы, наверное, и сами это заметили. А правые вовсе не считают её проблемой. Правые пока еще не успели назвать проблему неважной по примеру левых, которые всегда в авангарде. И поскольку они в авангарде, то на виду и их позиция: «Да, проблема есть. Просто она не так уж важна». Правые же, эти динозавры, просто отрицают, что она существует. И нам предлагается выбирать между ними.
Итак, мы, феминистки, смотрим на общество, в котором живём, и пытаемся понять, как бороться с мужской властью. Чтобы понять как победить её, мы должны выяснить, как она организована, как работает. Как она выживает? На чем основана? Как самовоспроизводится?
Мы наблюдаем за мужской властью, за всеми её институтами, пытаемся понять, как они устроены. Нам нужно сломать эту систему — фигурально выражаясь, насыпать песка в их бензобак. Так что мы пытаемся придумать как это сделать.
Мы должны понять, какую роль в поддержании мужской власти над женщинами играют правые и левые, причем смотреть надо не на то, что они говорят, а что делают. Мы должны выйти за рамки реальности, которую они создают для нас своими речами, представляя её так или этак, в зависимости от обстоятельств: «Малышки, мы знаем, что для вас лучше. Мы действуем в ваших интересах». Правые обещают нам мужа, которому, да, действительно, придется повиноваться, но ведь он будет любить нас в обмен на повиновение. Тем более бывают ситуации (как та, в которой мы живём) в которых такой выбор кажется не самым худшим. Ведь это сокращает количество мужчин, которым мы должны повиноваться, с нескольких миллионов до одного.
А левые говорят — в полной уверенности что осчастливили нас — «Малышки, (или, если они особенно прогрессивны, то могут сказать «тёлки», потому что именно так они представляют себе свободу — свободу называть нас так, как им вздумалось в данный момент) малышки, хорошо, мы дадим вам доступ к абортам, а вы дадите нам сексуальный доступ к своим телам. Но если вы перестанете быть доступными и начнёте пороть всю эту чушь про автономное женское движение, то мы прекратим любую поддержку, которую оказывали вам в борьбе за право на аборт: денежную, политическую, общественную. Если ваше право на аборт не будет означать вашу сексуальную доступность для нас, девочки, то вы его не получите». Вот что они делают с нами последние 15 лет.
И вот приходим мы, феминистки, и заявляем, что собираемся изучить, как эти люди действуют. Что собираемся подойти к проблеме политически. Это означает, что мы попробуем выявить и описать системы эксплуатации, и то, как они воздействуют на нас — с точки зрения потерпевших. Это значит, что хотя мы и находимся в самом низу, а они на самом верху, мы будем искать их уязвимые места. И как только мы найдём эти места в их анатомии или где угодно, мы соберём все силы чтобы любым способом избавиться от этого коллективного ублюдка. Это значит, что мы собираемся организовать политическое сопротивление мужскому господству.
Сначала мы говорили о революции. Мы улыбались, смеялись и витали в облаках. Нам казалось, что это будет легко. Почему-то мы не понимали, что власть имущим идея революции может не понравиться. Они занервничали, когда мы стали организовываться. Затем они стали все больше раздражаться, когда начали понимать свою уязвимость, понимать, что мужское превосходство вовсе не гигантский монолит, данный им богом или природой. (Бог — это для правых, природа — для левых).
Оказалось, что, хотя мгновенная революция невозможна, возможно последовательное, серьёзное, организованное сопротивление мужской власти и её институтам, которые вредят женщинам. Мы начали это понимать, но понимать начали и они.
И тогда настали трудные времена для женского движения. Люди, у которых мы собирались отнять власть, не просто продолжили издеваться над нами, как делали это в течение сотен и тысяч лет. Они организовались политически, чтобы остановить нас. Вот так.
В общем, когда я говорю о сопротивлении, я говорю об организованном, политическом сопротивлении. Я не говорю о чем-то временном и мимолетном. Я не говорю об ощущениях. Я не говорю о том, чтобы продолжать жить, просто храня в сердце хорошие, благородные, замечательные идеи о том как все устроить по справедливости. Я говорю о том, чтобы поставить на кон тело и разум и посвятить себя годам борьбы для того чтобы изменить общество, в которым мы живём. Это не означает перевоспитания знакомых мужчин с целью улучшения их манер, хотя это было бы неплохо. Но прошло 15 лет. Их манеры ничуть не улучшились.
Все это не политическое сопротивление. Политическое сопротивление продолжается днём и ночью, в открытой борьбе и в подполье, на глазах у всех и там, где его никто не видит. Оно передаётся из поколения в поколение. Ему учатся. Его поддерживают. Его прославляют. Оно умно. Оно находчиво. Оно полно решимости. И когда-нибудь оно победит. Оно победит.
Каждая из нас воплощает личное сопротивление мужскому господству. Мы стараемся как можем. Однако проблемой в последние годы стало убеждение, что только одного — политического или личного сопротивления — достаточно, потому что феминизм — это что-то вроде выбора стиля жизни. Ты — молодая, современная женщина. Разумеется, ты феминистка. Но быть феминисткой означает совсем другое. Феминизм — это политическая практика борьбы с мужским господством от лица женщин как класса, включая всех женщин, которые нам не нравятся, всех женщин, с которыми мы не хотим общаться, всех бывших подруг, с которыми мы больше не разговариваем. Неважно какие они, эти женщины. Все они одинаково уязвимы перед изнасилованиями, побоями, а если они еще дети — инцестом. Бедные женщины более беззащитны перед лицом проституции, которая на деле является формой сексуальной эксплуатации, недопустимой в эгалитарном обществе, за которое мы боремся.
Одна из сторон сопротивления, о котором я говорю — это отказ объединяться с мужской властью. Мы не можем позволить ей использовать нас. Должны отказаться быть пешками в её игре. Отказаться объединяться с ней даже ради мелких поблажек. Отказаться сотрудничать с ней даже ради возможности получить трибуну для выступлений. Если ты женщина и работаешь лицом мужской власти, то становишься ее марионеткой. Ты работаешь не ради своих сестёр. Ты работаешь на парней. Благодаря тебе им становится легче вредить другим женщинам. Отказаться объединяться с мужской властью очень трудно, ведь она вездесуща. Она повсюду.
Другая сторона сопротивления — это стремление расширить его, вовлекая в него других женщин, женщин, с которыми у нас мало или вообще нет ничего общего. Это означает активное общение с женщинами самых разных политических взглядов, потому что их жизнь так же ценна, как и наша собственная.
Мы должны преодолеть традиционные политические барьеры, границы, которыми мужчины разделили нас. «Наши девочки вот здесь, мы назовём их демократками, мы назовём их социалистками, мы назовём их как пожелаем. А их девочки вон там. Нашим девочкам нельзя разговаривать с теми девочками». Ведь если бы девочки поговорили друг с другом, они обнаружили бы, что и тех и других мужчины обманывают и используют абсолютно одинаково.
И когда мы смотрим на реальный женский опыт — это делают феминистки, но не делают ни правые, ни левые — что же мы видим? Мы видим, что женщины из любой точки политического спектра, неважно, какие у них идеологии, подвергаются изнасилованиям и побоям в браке и вне его. Мы видим, что огромное количество взрослых женщин были жертвами инцеста, и это при том, что количество случаев инцеста в этой стране неуклонно растет. Прямо сейчас, по мнению экспертов, каждый год происходит 16000 новых случаев инцеста между отцом и дочерью, а это только одна из его разновидностей.
Женщины изолированы в своих домах. Это не значит, что они не могут выходить; нет, выходить-то они могут. Но происходящее с женщинами в основном происходит дома. Дом — это самое опасное место для женщин в этом обществе. Там убивают больше женщин, чем где бы то ни было. В этой стране каждые 18 секунд избивают женщину, жену или сожительницу. Дом — опасное место для женщин.
Есть одна странная идея, которая время от времени всплывает в женском движении — это великая тривиализация наших жизней; якобы в мире существует реальное феноменологическое разделение на хороших и плохих женщин, что в корне неверно. И у нас есть очень гордые левые женщины, которые хотят, чтобы их считали плохими. О-о-очень плохими.
На деле можно сделать всё возможное, чтобы стать хорошей женщиной для общества, но когда ты окажешься в своем личном доме со своим личным мужем, которого привлекло твое поверхностное соответствие понятию «хорошая женщина», и когда он начнет бить тебя, он сделает это, потому что ты плохая. Это общество базируется на допущении, что все женщины плохи, плохи по природе своей, и заслуживают наказания. И ты можешь быть самой дрянной левачкой — то есть хорошей женщиной в понимании левых — но когда левак начнёт бить тебя, он будет бить тебя, потому что ты женщина, а значит плохая, не плохая левачка, а плохая женщина и заслуживаешь наказания.
А когда ты обращаешься за помощью, думая, что ты — индивид, которому не нравится боль, психолог говорит: «Какая-то часть тебя и правда наслаждалась этим, не так ли?». Ты говоришь: «Господи, конечно нет. Я так не думаю». А он говорит тебе: «Ну, значит ты не была до конца честна с собой и не слишком хорошо знаешь себя». И ты идёшь к своему учителю йоги, и он скорей всего скажет тебе то же самое. Это обескураживает, не так ли? Даже высокодуховные вегетарианцы-пацифисты считают, что если ты женщина, значит ты плохая.
А еще у нас есть наши замечательные, левые, авангардные писатели, которые подхватывают: «Отлично, вот вам социально приемлемый материал, чтобы вы могли соответствовать стандартам формулы, которую вам дали мужчины правого крыла». Иногда и правые писатели делают то же самое, например, Уильям Бакли или ему подобные. И он не отказывается от гонорара. Феминистки отказываются от денег. Люди, которые берут деньги — не феминистки.
Так что существует удивительное общественное соглашение между правыми и левыми, которые делают вид, что враждуют, но на самом деле могут использовать в своих журналах любое количество женоненавистнических материалов, пыток, жестокости и дикостей, если все это завернуто в статейку, которая соответствует стандартам, заданным Верховным судом. Это всё, что им нужно сделать. Им всего лишь нужно кое-как уметь писать, чтобы соблюдать эти этот стандарт. И правые с левыми делают это сообща. Если мы позволим им отвлечь нас публичными петушиными боями, которые они вечно устраивают, мы упустим тот факт, что когда дело касается производства общественного продукта, называемого порнографией, они всегда договариваются.
То как порнографы ведут свой бизнес в этой стране, зависит от их отношений с муниципальными органами власти. У нас есть так называемые хорошие правительства в городах по всей стране — демократы и республиканцы — которые каждый день принимают заслуживающие доверия решения, касающиеся нашей жизни. Большинство из нас не снисходит до такой мелочи. У нас же есть идеология, которой мы должны придерживаться. У нас есть политические дела поважнее. Тем временем они раздают порнографам куски наших городов, эти маленькие городские советы, которые для нас ничего не значат.
Какова роль государства во всём этом? Все любят рассуждать о роли государства. Эта очень удачная, абстрактная тема. Это как изучать чернильные пятна в тесте Роршаха — вы можете сказать что угодно, и никто не узнает, вы вы ошиблись. Поэтому я напоминаю, что у нас есть конкретное государство, в котором мы живём, и его-то нам и стоит рассматривать. Нам следует уделить внимание тому, как оно работает и как возникло.
Ясно одно: ни правые, ни левые не считают, что роль государства заключается в обеспечении экономической или половой справедливости. Это очевидно. Равенство перестает быть целью левых, как только касается женщин. Левые отреклись от равенства. А целью правых оно никогда и не было.
Такова реальность, и я прошу вас подумать об этом, когда вы слышите болтовню о Первой поправке. Я прошу вас подумать об этой конституции, которая была создана, чтобы защищать институт рабства, создана для того, чтобы не вмешиваться, не мешать покупке и продаже людей. Неудивительно, что государство, регулируемое этой конституцией, глубоко равнодушно к преступлениям против людей, которые подразумевают куплю-продажу.
Напоминаю вам, что отцы-основатели США — многие из них — были рабовладельцами. В особенности, Джеймс Мэдисон, создатель Первой поправки, который не только владел рабами, но и хвалился тем, что на их содержание тратит 12-13 долларов в год, а прибыли с каждого получает по 257 долларов.
Первая поправка не имеет никакого отношения к защите прав людей, которые исторически считались имуществом в этой стране. И неудивительно, что прямо сейчас Первая поправка защищает тех, кто покупает и продаёт людей: Первая поправка защищает порнографов. Нам говорят, что их право на свободу слова укрепляет наше право на свободу слова. Посмотрите-ка, они берут одну из нас, или десяток, или три десятка, вставляют нам кляп в рот и подвешивают как мясные туши, а наше право на свободу слова укрепляется. Это непостижимо, но они уверяют, что это так. Я же продолжаю утверждать, что это не так.
Предполагается, что левые не должны так уж сильно любить свободный рынок. Я имею в виду, что свободный рынок — это же не левая идея, верно? Свободный рынок означает, что ты можешь продавать всё, что угодно, ты продаёшь много, повышаешь цену и получаешь прибыль настолько большую, насколько это возможно. А рынок говорит тебе, что востребовано, а что нет, и что ты можешь делать и что не можешь. И если множество людей умирают, потому что они не достойны большего — что ж, такова их цена, поскольку наибольшее значение имеет конкуренция на свободном рынке.
Вы, возможно, много раз слышали от левых рассуждения о «свободном рынке идей». Видите ли, на свободном рынке продаются не только свиньи, скот, лук, яблоки и машины. Существует свободный рынок идей. И на этом свободном рынке идей идеи конкурируют. Хорошие идеи побеждают, а плохие идеи проигрывают
Угнетение — это политическая реальность. Это такая организация власти, при которой часть людей находятся внизу, и их эксплуатируют люди, находящиеся сверху, над ними. В этой стране, где всё обязательно психологизировано и используется в социологии, мы не говорим об угнетении как о политической реальности. Вместо этого мы говорим о виктимных людях. Мы говорим: такая-то и такая-то были виктимизированы. Такая-то и такая-то стали жертвами изнасилования. И это хорошее слово. Это правдивое слово. Если тебя изнасиловали, ты была виктимизирована. Ты стала жертвой. Это не значит, что ты жертва в метафизическом смысле, по своей сути, это не неотъемлемая часть тебя и твоего существования. Это значит, что кто-то причинил тебе вред. Травмировал тебя.
И если это происходит с тобой систематически, потому что ты родилась женщиной, это означает, что ты живёшь в политической системе, которая использует боль и унижение, чтобы контролировать тебя и вредить тебе. Однако целая куча людей утверждает, что на самом деле мы вовсе не жертвы, мы просто чувствуем себя жертвами. Это наше ощущение. Это состояние ума. Это наша обостренная эмоциональная реакция. Мы ощущаем это. Дело не в том, что случилось с нами, дело в состоянии нашего ума. И за это состояние ума ответственны феминистки, ведь мы заставляем женщин чувствовать себя жертвами.
Когда мы указываем на то, что изнасилование случается каждые три минуты, что женщину избивают каждые 18 секунд, это очень плохо для женщин, потому что это заставляет их чувствовать себя жертвами. Мы не должны быть плохими и не должны заставлять женщин чувствовать себя плохо. Вот где настоящий вынос мозга. Это лишает нас базиса, опираясь на который мы могли бы заявить: «У нас есть политическая проблема. Мы собираемся найти политическое решение. И мы собираемся изменить общество, в котором мы живём, чтобы найти это решение».
И правые, и левые — будь то Филлис Шлэфли, внушающая, что целомудренным женщинам не страшны домогательства, будь то левые, объясняющие, что женщина должна воспевать свою сексуальность и забыть об изнасиловании, забыть о нём, избавиться от плохих установок, перестать чувствовать себя жертвой — они хотят, чтобы женщины приняли статус-кво, жили в статусе-кво, а не организовывали политическое сопротивление, о котором я говорила ранее. Потому что первый шаг в сопротивлении эксплуатации — это её выявление, её изучение, а не вранье о том, что она — наше врожденное свойство.
Второй шаг — это заботиться о других женщинах. То есть если сегодня у тебя всё хорошо, и вчера было всё хорошо, но у твоей сестры, висящей на дереве, все плохо, ты потрудишься дойти до дерева, чтобы снять её оттуда.
Андреа дворкин женщины правого крыла читать
Ссылка от подписчицы. Андреа Дворкин о транс-людях. К сожалению, трансфобку Реймонд было бесполезно переубеждать.
РФО «ОНА»
Средства различались, но побуждения были схожими
Из письма Андреа Дворкин в адрес Дженис Реймонд (15 января, 1978 года):
«Я знала о транссексуальных людях в Европе как о небольшом и очень преследуемом меньшинстве, не имеющем никак убежищ, в которые можно было бы обратиться за гражданской или политической защитой. Они жили в абсолютном изгнании, насколько я могла видеть, вызывая в моём воображении глубокое сходство с еврейским опытом. Гонения, которым они подвергались, приводили их к проституции, наркотикам и самоубийствам, вызывая в моём воображении глубокое сходство с женским опытом. Их чувство гендерной вывихнутости (gender dislocatedness) было сравнимо с моим — в том же плане, как моя ярость в отношении культурных или так называемых биологических определений женскости (womanhood) была абсолютной. Я воспринимала их страдание как подлинное…
Оглядываясь назад, я могу увидеть и другие, неизведанные для меня в то время, источники моей особой эмпатии. МтФ-транссексуалки восставали против фаллоса — как и я. ФтМ-транссексуалы находились в поисках свободы, единственно доступной в условиях патриархата, — как и я. Средства [у нас] различались, но побуждения были схожими. Я не поменяла своё мнение с тех пор».
Перевод сделан по биографическому изданию «Андреа Дворкин: феминистское как революционное» (2020 год, стр. 161).
«Я знала о транссексуальных людях в Европе как о небольшом и очень преследуемом меньшинстве, не имеющем никак убежищ, в которые можно было бы обратиться за гражданской или политической защитой. Они жили в абсолютном изгнании, насколько я могла видеть, вызывая в моём воображении глубокое сходство с еврейским опытом. Гонения, которым они подвергались, приводили их к проституции, наркотикам и самоубийствам, вызывая в моём воображении глубокое сходство с женским опытом. Их чувство гендерной вывихнутости (gender dislocatedness) было сравнимо с моим — в том же плане, как моя ярость в отношении культурных или так называемых биологических определений женскости (womanhood) была абсолютной. Я воспринимала их страдание как подлинное…
Оглядываясь назад, я могу увидеть и другие, неизведанные для меня в то время, источники моей особой эмпатии. МтФ-транссексуалки восставали против фаллоса — как и я. ФтМ-транссексуалы находились в поисках свободы, единственно доступной в условиях патриархата, — как и я. Средства [у нас] различались, но побуждения были схожими. Я не поменяла своё мнение с тех пор».
Перевод сделан по биографическому изданию «Андреа Дворкин: феминистское как революционное» (2020 год, стр. 161).
АндреаДворкин
Андреа Дворкин родилась 26 сентября 1946 года в Кэмдене, штат Нью-Джерси, в еврейской семье. Родители: Сильвии Шпигель и Гарри Дворкин. У неё был младший брат Марк. Отец Дворкин был школьным учителем и убеждённым социалистом, от которого, по её мнению, она восприняла своё горячее стремление к социальной справедливости. Её отношения с матерью были напряжёнными, но, как позже писала Дворкин, то, что её мать была сторонницей легализации средств контроля над рождаемостью и абортов «задолго до того, как эта идея стала популярной в обществе», повлияло на её дальнейшую деятельность.
По воспоминаниям Дворкин, её детство до девяти лет, то есть до того момента, когда она стала жертвой попытки изнасилования со стороны незнакомого мужчины в кинотеатре, было вполне безоблачным. Когда Дворкин было десять, её семья переехала из города в пригород Черри-Хилла, штат Нью-Джерси. В шестом классе администрация школы наказала её за отказ петь «Тихую Ночь» (как иудейка, она возражала против того, чтобы её заставляли в школе петь христианские религиозные песни).
Дворкин начала писать стихи и прозу в шестом классе. В старшей школе она с жадностью читала книги, что поощряли её родители. Особенно на неё повлияли Артюр Рембо, Шарль Бодлер, Генри Миллер, Фёдор Достоевский, Че Гевара и битники, особенно Аллен Гинсберг.
В 1965 году, во время учёбы в Беннингтонском колледже, Дворкин была арестована на демонстрации против войны во Вьетнаме и помещена в Нью-Йоркскую женскую камеру предварительного заключения. Тюремные врачи провели её гинекологический осмотр настолько грубо, что несколько дней после этого у неё продолжалось кровотечение. Дворкин публично рассказывала об этом инциденте и дала показания перед большим жюри, которое отказало ей в возбуждении уголовного дела, однако случай получил освещение в национальных и международных СМИ. Свидетельство Дворкин сыграло роль в общественной кампании против жестокого обращения с заключёнными. Через семь лет под давлением общественности тюрьма была закрыта.
Вскоре после слушаний в большом жюри Дворкин оставила учёбу в Беннингтоне и уехала в Грецию. Некоторое время она жила на Крите, где написала серию поэм «Вариации на тему Вьетнамской войны», сборник поэм и стихотворений в прозе, изданных на Крите под общим названием «Ребёнок», и роман «Записки о горящем друге» в стиле, напоминающем магический реализм, в котором шла речь о пацифисте Нормане Моррисоне, совершившем самосожжение в знак протеста против войны во Вьетнаме. Несколько поэм и диалогов, напечатанных там, Дворкин вручную напечатала по возвращении на родину под названием «Утренние волосы».
Вернувшись с Крита, Дворкин продолжала изучать литературу в Беннингтоне. Она участвовала в кампаниях против кодекса поведения учащихся колледжа, за доступность контрацепции в кампусе, за легализацию аборта и против войны во Вьетнаме. Она закончила колледж по специальности «литература» в 1968 году.
После окончания колледжа Дворкин поехала в Амстердам, чтобы взять интервью у голландских анархистов из контркультурного движения «Прово». Там она познакомилась с одним из анархистов и вышла за него замуж. Вскоре после свадьбы он начал жестоко обращаться с ней: бил её кулаками и ногами, тушил об неё сигареты, бил её по коленям деревянным брусом и бил её головой об стол, пока она не теряла сознание.
Дворкин была автором десяти книг по радикально-феминистской теории и множества статей и речей, каждая из которых была составлена так, чтобы показать и разоблачить зло ставшее институтом и нормой, совершающееся против женщин. В конце 1970-х и в 1980-х годах Дворкин была одной из самых влиятельных представительниц американского радикального феминизма.
В последние годы своей жизни А. Дворкин очень страдала от остеоартрита коленей. Через короткое время после возвращения из Парижа в 1999 году она была госпитализирована с высокой температурой и тромбами в ногах. Через несколько месяцев после того, как её выписали, она потеряла способность сгибать колени и прибегла к операции, в результате которой ей поставили титановые и пластиковые протезы.
Она умерла во сне утром 9 апреля 2005 года у себя дома в Вашингтоне.