Гамлет в русских переводах
Акт III Сцена 3
Борис Пастернак (1941)
Вильям Шекспир
Гамлет Принц Датский
Трагедия
АКТ III
СЦЕНА 3
Входят король, Розенкранц и Гильденстерн.
Я не люблю его и потакать
Безумью не намерен. Приготовьтесь.
Сейчас я подпишу вам свой приказ
И в Англию отправлю принца с вами.
Наш сан не терпит, чтоб из-за угла
Всегда подстерегала нас случайность
Священно в корне это попеченье
О тысячах, которые живут
Лишь вашего величества заботой.
Долг каждого — беречься от беды
Всей силой, предоставленной рассудку.
Какая ж осмотрительность нужна
Тому, от чьей сохранности зависит
Жизнь множества! Кончина короля —
Всех близстоящих. Это — колесо,
Торчащее у края горной кручи,
К которому приделан целый лес
Зубцов и перемычек. Эти зубья
Всех раньше, если рухнет колесо,
На части разлетятся. Вздох владыки
Во всех в ответ рождает стон великий.
Пожалуйста, скорей сберитесь в путь.
Пора забить в колодки этот ужас,
Розенкранц и Гильденстерн
Розенкранц и Гильденстерн уходят.
Он к матери пошел в опочивальню.
Подслушаю пойду-ка за ковром.
Она его, наверно, отчитает.
Но ваша правда: мать тут не судья.
Она лицеприятна. Не мешает,
Чтоб был при этом кто-нибудь другой
И наблюдал. Прощайте, государь мой.
С разведки этой я еще пред сном
Благодарю вас, друг мой.
Удушлив смрад злодейства моего.
На мне печать древнейшего проклятья:
Убийство брата. Жаждою горю,
Всем сердцем рвусь, но не могу молиться.
Помилованья нет такой вине.
Как человек с колеблющейся целью,
Не знаю, что начать, и ничего
Не делаю. Когда бы кровью брата
Был весь покрыт я, разве и тогда
Омыть не в силах небо эти руки?
Что делала бы благость без злодейств?
Зачем бы нужно было милосердье?
Мы молимся, чтоб Бог нам не дал пасть
Иль вызволил из глубины паденья.
Отчаиваться рано. Выше взор!
Я пал, чтоб встать. Какими же словами
Молиться тут? «Прости убийство мне»?
Нет, так нельзя. Я не вернул добычи.
При мне все то, зачем я убивал:
Моя корона, край и королева,
За что прощать того, кто тверд в грехе?
У нас нередко дело заминает
Преступник горстью золота в руке,
И самые плоды его злодейства
Ест откуп от законности. Не то
Там, наверху. Там в подлинности голой
Лежат деянья наши без прикрас,
И мы должны на очной ставке с прошлым
Держать ответ. Так что же? Как мне быть?
Покаяться? Раскаянье всесильно.
Но что, когда и каяться нельзя!
Мучение! О грудь, чернее смерти!
О лужа, где, барахтаясь, душа
Все глубже вязнет! Ангелы, на помощь!
Скорей, колени, гнитесь! Сердца сталь,
Стань, как хрящи новорожденных, мягкой!
(Отходит в глубину и становится на колени)
Он молится. Какой удобный миг!
Удар мечом — и он взовьется к небу,
И вот возмездье. Так ли? Разберем.
Он моего отца лишает жизни,
А в наказанье я убийцу шлю
Да это ведь награда, а не мщенье.
Отец погиб с раздутым животом,
Весь вспучившись, как май, от грешных соков,
Бог весть, какой еще за это спрос,
Но по всему, наверное, немалый.
Так месть ли это, если негодяй
Испустит дух, когда он чист от скверны
И весь готов к далекому пути?
Назад, мой меч, до боле страшной встречи!
Когда он будет в гневе или пьян,
В объятьях сна или нечистой неги,
За картами, с проклятьем на устах
Иль в помыслах о новом зле, с размаху
Руби его, чтоб он свалился в ад
Ногами вверх, весь черный от пороков.
Но мать меня звала. — Еще поцарствуй.
Отсрочка это лишь, а не лекарство.
Слова парят, а чувства книзу гнут.
А слов без чувств вверху не признают.
Михаил Лозинский (1933)
Вильям Шекспир
Трагедия о Гамлете
Принце Датском
ДЕЙСТВИЕ III
ЯВЛЕНИЕ 3
Входят король, Розенкранц и Гильденстерн.
Он ненавистен мне, да и нельзя.
Давать простор безумству. Приготовьтесь;
Я вас снабжу немедля полномочьем,
И вместе с вами он отбудет в Англию;
Наш сан не может потерпеть соседство
Опасности, которую всечасно
Грозит нам бред его.
Священная и правая забота —
Обезопасить эту тьму людей,
Живущих и питающихся вашим
Жизнь каждого должна
Всей крепостью и всей броней души
Хранить себя от бед; а наипаче
Тот дух, от счастья коего зависит
Жизнь множества. Кончина государя
Не одинока, но влечет в пучину
Все, что вблизи: то как бы колесо,
Поставленное на вершине горной,
К чьим мощным спицам тысячи предметов
Прикреплены; когда оно падет,
Малейший из придатков будет схвачен
Грозой крушенья. Искони времен
Монаршей скорби вторят общий стон.
Готовьтесь, я прошу вас, в скорый путь;
Пора связать страшилище, что бродит
Розенкранц и Гильденстерн
Розенкранц и Гильденстерн уходят.
Мой государь, он к матери пошел;
Я спрячусь за ковром, чтоб слышать все;
Ручаюсь вам, она его приструнит;
Как вы сказали — и сказали мудро, —
Желательно, чтоб кто-нибудь другой,
Не только мать — природа в них пристрастна, —
Внимал ему. Прощайте, государь;
Я к вам зайду, пока вы не легли,
Сказать, что я узнал.
О, мерзок грех мой, к небу он смердит;
На нем старейшее из всех проклятий —
Братоубийство! Не могу молиться,
Хотя остра и склонность, как и воля;
Вина сильней, чем сильное желанье,
И, словно тот, кто призван к двум делам,
Я медлю и в бездействии колеблюсь.
Будь эта вот проклятая рука
Плотней самой себя от братской крови,
Ужели у небес дождя не хватит
Омыть ее, как снег? На что и милость,
Как не на то, чтоб стать лицом к вине?
И что в молитве, как не власть двойная —
Стеречь наш путь и снискивать прощенье
Тому, кто пал? Вот, я подъемлю взор, —
Вина отпущена. Но что скажу я?
«Прости мне это гнусное убийство»?
Тому не быть, раз я владею всем,
Из-за чего я совершил убийство:
Венцом, и торжеством, и королевой.
Как быть прощенным и хранить свой грех?
В порочном мире золотой рукой
Неправда отстраняет правосудье
И часто покупается закон
Ценой греха; но наверху не так:
Там кривды нет, там дело предлежит
Воистине, и мы принуждены
На очной ставке с нашею виной
Свидетельствовать. Что же остается?
Раскаянье? Оно так много может.
Но что оно тому, кто нераскаян?
О жалкий жребий! Грудь чернее смерти!
Увязший дух, который, вырываясь,
Лишь глубже вязнет! Ангелы, спасите!
Гнись, жесткое колено! Жилы сердца!
Смягчитесь, как у малого младенца!
Все может быть еще и хорошо.
(Отходит в сторону и становится на колени.)
Теперь свершить бы все, — он на молитве;
И я свершу; и он взойдет на небо;
И я отмщен. Здесь требуется взвесить:
Отец мой гибнет от руки злодея,
И этого злодея сам я шлю
Ведь это же награда, а не месть!
Отец сражен был в грубом пресыщенье,
Когда его грехи цвели, как май;
Каков расчет с ним, знает только небо.
Но по тому, как можем мы судить,
С ним тяжело: и буду ль я отмщен,
Сразив убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он в путь снаряжен и готов?
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян, или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра. — Тогда его сшиби,
Так, чтобы пятками брыкнул он в небо
И чтоб душа была черна, как ад,
Куда она отправится. — Мать ждет, —
То лишь отсрочку врач тебе дает.
Слова летят, мысль остается тут;
Слова без мысли к небу не дойдут.
Анна Радлова (1937)
Вильям Шекспир
Гамлет Принц Датский
АКТ III
СЦЕНА 3-я
Розенкранц и Гильденстерн.
Не нравится мне это. Да, опасно
Безумцев на свободе оставлять.
Поэтому готовьтесь. Порученья
Получите вы тотчас. С вами он
Теперь же должен в Англию уехать.
Не позволяет наше положенье
Терпеть так близко от себя опасность
Благочестивый и священный страх —
Не подвергать опасности столь многих
Живущих и кормящихся при вас.
И частный человек обязан ум
И силу духа напрягать, чтоб жизнь
Свою хранить от зла; тем боле тот,
Чья жизнь — основа жизни очень многих.
Кончина короля не одинока,
Но, как водоворот, она уносит
Все близстоящее. Как колесо
Громадное, он на горе высокой;
К его огромным спицам десять тысяч
Прилажено предметов разных мелких;
И, если колесо падет, за ним
Все малые привески вовлекутся
В крушенье буйное. Король вздохнет —
Ответит вздоху стоном весь народ.
В дорогу спешную, прошу, готовьтесь.
На чудище, что на свободе бродит,
Розенкранц и Гильденстерн
Выходят Розенкранц и Гильденстерн.
Милорд, он к матери своей пошел.
Я спрячусь за ковром, чтоб всю беседу
Послушать. Я ручаюсь, что его
Она прибрать к рукам сумеет строго,
И, как сказали вы, — умно сказали, —
Здесь нужно, чтобы кто-нибудь — не мать —
Все по природе матери пристрастны —
Его слова услышал бы и взвесил.
Прощайте, государь, я к вам приду,
Пока еще вы не легли в постель,
И расскажу все то, что я узнал.
Благодарю вас, дорогой мой лорд.
О, грех мой гнусен, к небу он смердит,
Древнейшее лежит на нем проклятье —
Братоубийство. Не могу молиться,
Хоть дух и воля — все влечет к молитве.
Сильней вина, чем сильное желанье.
Как связанный двумя делами, медлю:
С которого начать, не знаю; оба
Я оставляю. Неужели если б
Вот эта окаянная рука
От крови братской стала вдвое толще,
Ужели в небе и тогда не хватит
Дождя, чтоб сделать руку белоснежной?
К чему ж нам милосердье, если в нем
Нет помощи глядеть в глаза греху?
В молитве разве не двойная сила:
Беречь нас от паденья; если ж пали, —
Прощенье вымолить? Грех уж свершен.
Я на небо взгляну. О, как молиться?
«Прости мне, боже, подлое убийство!»
Нельзя молиться так — ведь я владею
Всем тем, ради чего я убивал:
Короною, господством, королевой.
Возможно ли прощенье получить
И сохранить, что добыл я грехом?
Вина рукою золотой в миру
Продажном отстраняет правосудье,
И часто барышом вины своей
Виновник подкупает суд. Не так
На небесах. Там нет уверток, там
В их истинной природе все дела.
И мы, сведенные лицом к лицу
С виной своей, даем там показанья.
Как быть? Что остается? Испытаем
Раскаянье. Оно все может. Нет,
С тем, кто не кается, оно бессильно.
О положенье жалкое! О сердце,
И, вырываясь из сетей, все хуже
Ты путаешься в них. О, помогите
Мне, ангелы, попробуйте помочь!
Вы, жесткие колени, подогнитесь!
Ты, сердце с жилами стальными, стань
Так нежно, будто мускулы младенца!
Все может хорошо быть.
Отходит и становится на колени.
Он молится. Вот случай все исполнить.
Исполню все. И на небо взойдет он.
И вот я отомщен. Подумать надо.
Единый сын убитого, на небо
Да это труд наемный, а не месть!
Он был чрезмерно сыт, когда цвели
Его грехи, как пышный майский цвет.
Кто, кроме неба, знает счет его?
Но по тому, о чем судить мы можем,
Тот счет не легок. Буду ль отомщен я,
Убив врага, когда его душа
Очищена и он готов в дорогу?
Когда он будет пьяный, сонный, в гневе,
Или в кровосмесительных забавах,
Иль за игрой, иль руганью, иль делом
Другим он будет занят, где спасенья
Нет для души. Тогда его ударь,
Чтоб пятками лягнул он небеса,
Чтоб окаянная его душа
Была черна, как ад, куда пойдет он.
Ждет мать меня. Тебе ж лекарства эти
Лишь твой недуг продлят на белом свете.
Король (поднимаясь с колен)
Летят слова, но мысль лежит в пыли:
Слова без мысли к небу не дошли.
Андрей Кронебергъ (1844)
Вильямъ Шекспиръ
Гамлетъ.
ДѢЙСТВIЕ ТРЕТIЕ.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ.
Король, Розенкранцъ и Гильденштернъ входятъ.
Я дольше не могу его терпѣть;
Его безумiе грозитъ бѣдою.
Готовьтесь въ путь; вамъ выдадутъ сейчасъ же
Приказъ въ Британнiю уѣхать съ принцемъ.
Я, какъ монархъ, не долженъ допускать
Бѣду такъ близко; а она грозитъ
Въ его безумiи ежеминутно.
Мы изготовимся. То страхъ священный,
Благоразумный, — сохранить для жизни
Такъ много, много душъ, живущихъ вами.
Простой и честный человѣкъ обязанъ
Стоять за жизнь всей силою души;
Тѣмъ больше тотъ, отъ сохраненья силъ
Котораго зависитъ счастье многихъ.
Монархъ не можетъ умереть одинъ:
Въ свое паденье увлекаетъ онъ
Все близкое, какъ горный водопадъ.
Онъ — колесо гигантскаго размѣра,
Стоящее на высотѣ горы;
И тысячи вещей прикрѣплены
Къ его огромнымъ и могучимъ спицамъ;
Падетъ оно — ужасное паденье
Раздѣлятъ съ нимъ всѣ вещи мелочныя.
Еще монархъ ни разу не вздыхалъ,
Чтобы народъ съ нимъ вмѣстѣ не страдалъ.
Прошу, готовьтесь въ путь. На этотъ страхъ
Должны мы наложить оковы.
Его свобода слишкомъ велика.
Розенкранцъ и Гильденштернъ.
Онъ къ матери идетъ, мой государь.
Я стану за ковромъ, чтобы услышать
Ихъ разговоръ. Повѣрьте, королева
Его порядкомъ побранитъ; но должно,
Какъ вы сказали — а сказали вы умно —
Чтобъ кто-нибудь, свидѣтель постороннiй,
Ихъ разговоръ подслушалъ тихомолкомъ
Затѣмъ, что мать пристрастна отъ природы.
Прощайте, государь. Я къ вамъ зайду
И разскажу, что удалось узнать.
Благодарю, мой дорогой Полонiй.
Смрадъ моего грѣха доходитъ къ небу;
На мнѣ лежитъ древнѣйшее проклятье.
Убiйство брата. — Не могу молиться,
Хотя влечетъ меня къ молитвѣ воля;
Сильнѣйшiй грѣхъ сражаетъ силу слова,
И я, какъ человѣкъ съ двоякимъ долгомъ,
Стою въ сомнѣнiи — съ чего начать?
А дѣло позабылъ. Будь кровью брата
Насквозь проникнута моя рука,
Что жъ? развѣ нѣтъ дождя на небесахъ,
Чтобъ убѣлить ее, какъ снѣгъ весеннiй?
Зачѣмъ же есть святое милосердье,
Какъ не затѣмъ, чтобы прощать грѣхи?
И развѣ нѣтъ двойной въ молитвѣ силы —
Паденье грѣшника остановить
И падшимъ милость испросить? Взгляну горѣ:
Мой грѣхъ свершенъ. Но какъ молиться мнѣ?
«Прости мнѣ гнусное убiйство?» Нѣтъ,
Тому не быть! Я все еще владѣю
Всѣмъ, что меня къ убiйству повлекло:
Короной, честолюбiемъ, женой.
Простятъ ли тамъ, гдѣ грѣхъ еще живетъ?
Въ испорченномъ житьѣ на этомъ свѣтѣ
Горсть золота въ преступника рукѣ
Искупитъ казнь; постыдною цѣною
Закона власть нерѣдко подкупали.
Но тамъ не такъ! Обманъ тамъ не поможетъ;
Дѣянья тамъ въ ихъ настоящемъ видѣ,
И сами мы должны разоблачать
Своихъ грѣховъ преступную природу.
Итакъ, что остается мнѣ? Подумать,
Раскаянье, что можетъ совершить?
Что невозможно для него? Но если
Нѣтъ силъ къ раскаянью — оно безсильно.
О, горе мнѣ! О, грудь, чернѣе смерти!
Душа, въ борьбѣ за свѣтлую свободу,
Еще тѣснѣй закована въ цѣпяхъ.
Спасите, ангелы! Колѣни, гнитесь!
Стальная грудь, смягчись, какъ грудь ребенка!
Быть можетъ, вновь все будетъ хорошо!
Становится на колѣна.
Теперь легко я могъ бы совершить:
Онъ молится. Теперь я совершу —
И духъ его пойдетъ на небеса,
И я отмщенъ? Что жъ это будетъ значить:
Злодѣй убилъ родителя, а я,
Я, сынъ его, единственный на свѣтѣ,
На небеса злодѣя отправляю!
Нѣтъ, то была бъ награда, а не мѣсть.
Въ безпечномъ снѣ отца онъ умертвилъ,
Въ веснѣ грѣховъ цвѣтущаго, какъ май.
Что сталось съ нимъ, то вѣдаетъ Создатель;
Но думаю, судьба его тяжка.
Отмщу ли я, убивъ его въ молитвѣ,
Готоваго въ далекую дорогу?
Нѣтъ, мечъ въ ножны! ты будешь обнаженъ
Ужаснѣе: когда онъ будетъ пьянъ,
Во снѣ, въ игрѣ, въ забавахъ сладострастныхъ,
Съ ругательствомъ въ устахъ, среди занятiй,
Въ которыхъ нѣтъ святыни и слѣда —
Тогда рази, чтобы пятами къ небу
Онъ въ тартаръ полетѣлъ съ душою черной
И проклятой, какъ адъ. Мать ждетъ меня.
Живи еще, но ты уже мертвецъ.
Слова летятъ, но мысль моя лежитъ;
Безъ мысли слово къ небу не взлетитъ.
Oxford Edition
William Shakespeare
Hamlet, Prince of Denmark
Act III.
Scene III.
A Room in the Castle.
Enter King, Rosencrantz, and Guildenstern.
I like him not, nor stands it safe with us
To let his madness range. Therefore prepare you;
I your commission will forthwith dispatch,
And he to England shall along with you.
The terms of our estate may not endure
Hazard so dangerous as doth hourly grow
Out of his lunacies.
We will ourselves provide.
Most holy and religious fear it is
To keep those many many bodies safe
That live and feed upon your majesty.
The single and peculiar life is bound
With all the strength and armour of the mind
To keep itself from noyance; but much more
That spirit upon whose weal depend and rest
The lives of many. The cease of majesty
Dies not alone, but, like a gulf doth draw
What’s near it with it; it is a massy wheel,
Fix’d on the summit of the highest mount,
To whose huge spokes ten thousand lesser things
Are mortis’d and adjoin’d; which, when it falls,
Each small annexment, petty consequence,
Attends the boisterous ruin. Never alone
Did the king sigh, but with a general groan.
Arm you, I pray you, to this speedy voyage;
For we will fetters put upon this fear,
Which now goes too free-footed.
[ Exeunt Rosencrantz and Guildenstern.
My lord, he’s going to his mother’s closet:
Behind the arras I’ll convey myself
To hear the process; I’ll warrant she’ll tax him home;
And, as you said, and wisely was it said,
’Tis meet that some more audience than a mother,
Since nature makes them partial, should o’er-hear
The speech, of vantage. Fare you well, my liege:
I’ll call upon you ere you go to bed
And tell you what I know.
Thanks, dear my lord.
O! my offence is rank, it smells to heaven;
It hath the primal eldest curse upon ’t;
A brother’s murder! Pray can I not,
Though inclination be as sharp as will:
My stronger guilt defeats my strong intent;
And, like a man to double business bound,
I stand in pause where I shall first begin,
And both neglect. What if this cursed hand
Were thicker than itself with brother’s blood,
Is there not rain enough in the sweet heavens
To wash it white as snow? Whereto serves mercy
But to confront the visage of offence?
And what’s in prayer but this two-fold force,
To be forestalled, ere we come to fall,
Or pardon’d, being down? Then, I’ll look up;
My fault is past. But, O! what form of prayer
Can serve my turn? Forgive me my foul murder?’
That cannot be; since I am still possess’d
Of those effects for which I did the murder,
My crown, mine own ambition, and my queen.
May one be pardon’d and retain the offence?
In the corrupted currents of this world
Offence’s gilded hand may shove by justice,
And oft ’tis seen the wicked prize itself
Buys out the law; but ’tis not so above;
There is no shuffling, there the action lies
In his true nature, and we ourselves compell’d
Even to the teeth and forehead of our faults
To give in evidence. What then? what rests?
Try what repentance can: what can it not?
Yet what can it, when one can not repent?
O wretched state! O bosom black as death!
O limed soul, that struggling to be free
Art more engaged! Help, angels! make assay;
Bow, stubborn knees; and heart with strings of steel
Be soft as sinews of the new-born babe.
[ Retires and kneels.
Now might I do it pat, now he is praying;
And now I’ll do ’t: and so he goes to heaven;
And so am I reveng’d. That would be scann’d:
A villain kills my father; and for that,
I, his sole son, do this same villain send
Why, this is hire and salary, not revenge.
He took my father grossly, full of bread,
With all his crimes broad blown, as flush as May;
And how his audit stands who knows save heaven?
But in our circumstance and course of thought
’Tis heavy with him. And am I then reveng’d,
To take him in the purging of his soul,
When he is fit and season’d for his passage?
Up, sword, and know thou a more horrid hent;
When he is drunk asleep, or in his rage,
Or in the incestuous pleasure of his bed,
At gaming, swearing, or about some act
That has no relish of salvation in ’t;
Then trip him, that his heels may kick at heaven,
And that his soul may be as damn’d and black
Акт III, Гамлет, принц датский (Уильям Шекспир)
Акт III, трагедия «Гамлет, принц датский» (1601 г.) английского драматурга Уильяма Шекспира (1868 – 1936), в переводе (1933 г.) Михаила Лозинского.
Оглавление
Сцена 1
Входят король, королева. Полоний, Офелия, Розенкранц и Гильденстерн.
И вам не удается разузнать,
Зачем он распаляет эту смуту,
Терзающую дни его покоя
Таким тревожным и опасным бредом?
Он признается сам, что он расстроен,
Но чем – сказать не хочет ни за что.
Расспрашивать себя он не дает
И с хитростью безумства ускользает,
Чуть мы хотим склонить его к признанью
А как он принял вас?
Со всей учтивостью.
Но и с большой натянутостью тоже.
Скуп на вопросы, но непринужден
Случилось так, что мы перехватили
В дороге некоих актеров; это
Ему сказали мы, и он как будто
Обрадовался даже; здесь они
И, кажется, уже приглашены
Играть пред ним сегодня.
И он через меня шлет просьбу вашим
Величествам послушать и взглянуть.
От всей души; и мне отрадно слышать,
Что к этому он склонен. –
Вы, господа, старайтесь в нем усилить
Вкус к удовольствиям.
Розенкранц и Гильденстерн уходят.
Оставьте нас и вы, моя Гертруда.
Мы, под рукой, за Гамлетом послали,
Чтоб здесь он встретился как бы случайно
С Офелией. А мы с ее отцом,
Законные лазутчики, побудем
Невдалеке, чтобы, незримо видя,
О встрече их судить вполне свободно
И заключить по повеленью принца,
Любовное ль терзанье или нет
И пусть, Офелия, ваш милый образ
Окажется счастливою причиной
Его безумств, чтоб ваша добродетель
На прежний путь могла его наставить,
Честь принеся обоим.
Ты здесь гуляй, Офелия. – Пресветлый,
Читай по этой книге,
Дабы таким занятием прикрасить
Уединенье. В этом все мы грешны, –
Доказано, что набожным лицом
И постным видом мы и черта можем
Ах, это слишком верно!
Как больно мне по совести хлестнул он!
Щека блудницы в наводных румянах
Не так мерзка под лживой красотой,
Как мой поступок под раскраской слов.
Его шаги; мой государь, идемте
Король и Полоний уходят.
Быть или не быть – таков вопрос;
Что благородней духом – покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть –
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, – как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. – Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум, –
Вот что сбивает нас; вот где причина
Того, что бедствия так долговечны;
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти –
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, – волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным, [ 1 ]
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия. Но тише!
Офелия? – В твоих молитвах, нимфа,
Все, чем я грешен, помяни.
Как поживали вы все эти дни?
Благодарю вас; чудно, чудно, чудно.
Принц, у меня от вас подарки есть;
Я вам давно их возвратить хотела;
Примите их, я вас прошу.
Я не дарил вам ничего.
Нет, принц мой, вы дарили; и слова,
Дышавшие так сладко, что вдвойне
Был ценен дар, – их аромат исчез.
Возьмите же; подарок нам немил,
Когда разлюбит тот, кто подарил.
Ха-ха! Вы добродетельны?
Что ваше высочество хочет сказать?
То, что если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.
Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?
Да, это правда; потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то.
Да, мой принц, и я была вправе этому верить.
Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться; я не любил вас.
Тем больше была я обманута.
Уйди в монастырь; к чему тебе плодить грешников? Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам столько прегрешений, что мне не хватает мыслей, чтобы о них подумать, воображения, чтобы придать им облик, и времени, чтобы их совершить. К чему таким молодцам, как я, пресмыкаться между небом и землей? Все мы – отпетые плуты, никому из нас не верь. Ступай в монастырь. Где ваш отец?
Пусть за ним запирают двери, чтобы он разыгрывал дурака только у себя. Прощайте.
О, помоги ему, всеблагое небо!
Если ты выйдешь замуж, то вот какое проклятие я тебе дам в приданое: будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы. Уходи в монастырь; прощай. Или, если уж ты непременно хочешь замуж, выходи замуж за дурака; потому что умные люди хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете. В монастырь – и поскорее. Прощай.
О силы небесные, исцелите его!
Слышал я и про ваше малевание, вполне достаточно; бог дал вам одно лицо, а вы себе делаете другое; вы приплясываете, вы припрыгиваете, и щебечете, и даете прозвища божьим созданиям, и хотите, чтоб ваше беспутство принимали за неведение. Нет, с меня довольно; это свело меня с ума. Я говорю, у нас не будет больше браков; те, кто уже в браке, все, кроме одного, будут жить; прочие останутся, как они есть. В монастырь. (Уходит).
О, что за гордый ум сражен! Вельможи,
Бойца, ученого – взор, меч, язык;
Цвет и надежда радостной державы,
Чекан изящества, зерцало вкуса,
Пример примерных – пал, пал до конца!
А я, всех женщин жалче и злосчастней,
Вкусившая от меда лирных клятв,
Смотрю, как этот мощный ум скрежещет,
Подобно треснувшим колоколам,
Как этот облик юности цветущей
Растерзан бредом; о, как сердцу снесть:
Видав былое, видеть то, что есть!
Король и Полоний возвращаются.
Любовь? Не к ней его мечты стремятся.
И речь его, хоть в ней и мало строя.
Была не бредом. У него в душе
Уныние высиживает что-то;
И я боюсь, что вылупиться может
Опасность; чтоб ее предотвратить,
Я, быстро рассудив, решаю так:
Он в Англию отправится немедля,
Сбирать недополученную дань;
Быть может, море, новые края
И перемена зрелищ истребят
То, что засело в сердце у него,
Над чем так бьется мозг, обезобразив
Его совсем. Что ты об этом скажешь?
Так будет хорошо; а все ж, по мне,
Начало и причина этой скорби –
В отвергнутой любви. – Ну, что, Офелия?
О принце можешь нам не сообщать,
Все было слышно. – Государь, да будет
По-вашему; но после представленья
Пусть королева-мать его попросит
Открыться ей; пусть говорит с ним прямо.
Дозвольте мне прислушаться. И если
Он будет запираться, вы его
Пошлите в Англию иль заточите,
Куда сочтете мудрым.
Безумье сильных требует надзора.
Сцена 2
Входят Гамлет и актеры.
Я ручаюсь вашей чести.
Не будьте также и слишком вялы, но пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником, сообразуйте действие с речью, речь с действием, причем особенно наблюдайте, чтобы не переступать простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть – держать как бы зеркало перед природой, являть добродетели ее же черты, спеси – ее же облик, а всякому веку и сословию – его подобие и отпечаток. Если это переступить или же этого не достигнуть, то хотя невежду это и рассмешит, однако же ценитель будет огорчен; а его суждение, как вы и сами согласитесь, должно перевешивать целый театр прочих. Ах, есть актеры, – и я видел, как они играли, и слышал, как иные их хвалили, и притом весьма, – которые, если не грех так выразиться, и голосом не обладая христианским, и поступью не похожие ни на христиан, ни на язычников, ни вообще на людей, так ломались и завывали, что мне думалось, не сделал ли их какой-нибудь поденщик природы, и сделал плохо, до того отвратительно они подражали человеку.
Надеюсь, мы более или менее искоренили это у себя.
Ах, искорените совсем. А тем, кто у вас играет шутов, давайте говорить не больше, чем им полагается; потому что среди них бывают такие, которые сами начинают смеяться, чтобы рассмешить известное количество пустейших зрителей, хотя как раз в это время требуется внимание к какому-нибудь важному месту пьесы; это пошло и доказывает весьма прискорбное тщеславие у того дурака, который так делает. Идите приготовьтесь.
Входят Полоний, Розенкранц и Гильденстерн.
Ну что, сударь мой? Желает король послушать это произведение?
И королева также, и притом немедленно.
Скажите актерам поторопиться.
Не поможете ли и вы оба поторопить их?
Розенкранц и Гильденстерн
Розенкранц и Гильденстерн уходят.
Здесь, принц, к услугам вашим.
Горацио, ты лучший из людей,
С которыми случалось мне сходиться.
Нет, не подумай, я не льщу;
Какая мне в тебе корысть, раз ты
Одет и сыт одним веселым нравом?
Таким не льстят. Пусть сахарный язык
Дурацкую облизывает пышность
И клонится проворное колено
Там, где втираться прибыльно. Ты слышишь?
Едва мой дух стал выбирать свободно
И различать людей, его избранье
Отметило тебя; ты человек,
Который и в страданиях не страждет
И с равной благодарностью приемлет
Гнев и дары судьбы; благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, – и я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца,
Как и тебя. Достаточно об этом.
Сегодня перед королем играют;
Одна из сцен напоминает то,
Прошу тебя, когда ее начнут,
Всей силою души следи за дядей;
И если в нем при некоих словах
Сокрытая вина не содрогается,
To, значит, нам являлся адский дух
И у меня воображенье мрачно,
Как кузница Вулкана. Будь позорче;
К его лицу я прикую глаза,
А после мы сличим сужденья наши
И взвесим виденное.
Когда он утаит хоть что-нибудь
И ускользнет, то я плачу за кражу.
Они идут; мне надо быть безумным;
Как поживает наш племянник Гамлет?
Отлично, ей-же-ей; живу на хамелеоновой пище, питаюсь воздухом, пичкаюсь обещаниями; так не откармливают и каплунов.
Этот ответ ко мне не относится, Гамлет; эти слова не мои. [ 4 ]
Да; и не мои больше. (Полонию.) Сударь мой, вы говорите, что когда-то играли в университете?
Играл, мой принц, и считался хорошим актером.
А что же вы изображали?
Да, мой принц; они ожидают ваших распоряжений.
Поди сюда, мой милый Гамлет, сядь возле меня.
Нет, дорогая матушка, здесь есть металл более притягательный.
Сударыня, могу я прилечь к вам на колени?
(Ложится к ногам Офелии.)
Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?
Вы думаете, у меня были грубые мысли?
Я ничего не думаю, мой принц.
Прекрасная мысль – лежать между девичьих ног.
Вам весело, мой принц?
О господи, я попросту скоморох. Да что и делать человеку, как не быть веселым? Вот посмотрите, как радостно смотрит моя мать, а нет и двух часов, как умер мой отец.
Нет, тому уже дважды два месяца, мой принц.
Играют гобои. Начинается пантомима.
Что это значит, мой принц?
Может быть, эта сцена показывает содержание пьесы?
Мы это узнаем от этого молодца; актеры не умеют хранить тайн, они всегда все скажут.
Он нам скажет, что значило то, что они сейчас показывали?
Да, как и все то, что вы ему покажете; вы не стыдитесь ему показать, а он не постыдится сказать вам, что это значит.
Вы нехороший, вы нехороший; я буду следить за представлением.
«Пред нашим представлением
Мы просим со смирением
Нас подарить терпением».
Что это: пролог или стихи для перстня? [ 7 ]
Это коротко, мой принц.
Как женская любовь.
Входят актеры – король и королева.
«Се тридцать раз [ 8 ] круг моря и земли
Колеса Феба в беге обтекли,
И тридцатью двенадцать лун на нас
Сияло тридцатью двенадцать раз,
С тех пор как нам связал во цвете дней [ 9 ]
Любовь, сердца и руки Гименей».
«Пусть столько ж лун и солнц сочтем мы вновь
Скорей, чем в сердце кончится любовь!
Но только, ах, ты с некоторых пор
Так озабочен, утомлен и хвор,
Что я полна волненья. Но оно
Тебя ничуть печалить не должно;
Ведь в женщине любовь и страх равны:
Их вовсе нет, или они сильны.
Мою любовь ты знаешь с юных дней;
Так вот и страх мой соразмерен с ней.
Растет любовь, растет и страх в крови;
Где много страха, много и любви».
«Да, нежный друг, разлуки близок час;
Могучих сил огонь во мне погас;
А ты на милом свете будешь жить
В почете и любви; и, может быть,
С другим супругом ты…»
Предательству не жить в моей груди.
Второй супруг – проклятие и стыд!
Второй – для тех, кем первый был убит».
«Тех, кто в замужество вступает вновь,
Влечет одна корысть, а не любовь;
И мертвого я умерщвлю опять,
Когда другому дам себя обнять».
«Я верю, да, так мыслишь ты сейчас,
Но замыслы недолговечны в нас.
Подвластны нашей памяти они:
Могуче их рожденье, хрупки дни;
Так плод неспелый к древу прикреплен,
Но падает, когда созреет он.
Вполне естественно, из нас любой
Забудет долг перед самим собой;
Тому, что в страсти было решено,
И радость и печаль, бушуя в нас,
Свои решенья губят в тот же час;
Где смех, там плач, – они дружнее всех;
Легко смеется плач и плачет смех.
Не вечен мир, и все мы видим вновь,
Как счастью вслед меняется любовь;
Кому кто служит – мудрый, назови:
Любовь ли счастью, счастье ли любви?
Вельможа пал, – он не найдет слуги;
Бедняк в удаче, – с ним дружат враги;
И здесь любовь за счастьем вслед идет;
Кому не нужно, тот друзей найдет,
А кто в нужде спешит к былым друзьям,
Тот в недругов их превращает сам.
Но чтобы речь к началу привести:
Дум и судеб столь разнствуют пути,
Что нашу волю рушит всякий час;
Желанья – наши, их конец вне нас;
Ты новый брак отвергла наперед,
Но я умру – и эта мысль умрет».
«Земля, не шли мне снеди, твердь – лучей!
Исчезни, радость дня, покой ночей!
Мои надежды да поглотит тьма!
Да ждут меня хлеб скудный и тюрьма!
Все злобное, чем радость смущена,
Мои мечты да истребит до дна!
И здесь и там да будет скорбь со мной,
Коль, овдовев, я стану вновь женой!»
Что если она теперь это нарушит!
«Нет глубже клятв. Мой друг, оставь меня;
Я утомлен и рад тревогу дня
«Пусть дух твой отдохнет,
И пусть вовек не встретим мы невзгод»,
Сударыня, как вам нравится эта пьеса?
Эта женщина слишком щедра на уверения, по-моему.
О, ведь она сдержит слово.
Ты слышал содержание? Здесь нет ничего предосудительного?
Нет-нет; они только шутят, отравляют ради шутки; ровно ничего предосудительного.
Как называется пьеса?
«Мышеловка». – Но в каком смысле? В переносном. Эта пьеса изображает убийство, совершенное в Вене; имя герцога – Гонзаго; его жена – Баптиста; вы сейчас увидите; это подлая история; но не все ли равно? Вашего величества и нас, у которых душа чиста, это не касается; пусть кляча брыкается, если у нее ссадина; у нас загривок не натерт.
Входит актер Луциан.
Это некий Луциан, племянник короля.
Вы отличный хор, мой принц. [ 10 ]
Я бы мог служить толкователем [ 11 ] вам и вашему милому, если бы мог видеть, как эти куклы пляшут.
Вы колки, мой принц, вы колки.
Вам пришлось бы постонать, прежде чем притупится мое острие.
Все лучше и все хуже.
Так и вы должны брать себе мужей. – Начинай, убийца. Да брось же проклятые свои ужимки и начинай. Ну: «Взывает к мщенью каркающий ворон». [ 12 ]
Час дружествен, ничей не видит взгляд;
Тлетворный сок полночных трав, трикраты
Пронизанный проклятием Гекаты,
Твоей природы страшным волшебством
Да истребится ныне жизнь в живом».
Он отравляет его в саду ради его державы. Его зовут Гонзаго. Такая повесть имеется и написана отменнейшим итальянским языком. Сейчас вы увидите, как убийца снискивает любовь Гонзаговой жены.
Что? Испугался холостого выстрела!
Что с вашим величеством?
Дайте сюда огня. – Уйдем!
Все, кроме Гамлета и Горацио, уходят.
Олень подстреленный хрипит,
Тот – караулит, этот – спит.
Уж так устроен свет.
Неужто с этим, сударь мой, и с лесом перьев, – если в остальном судьба обошлась бы со мною, как турок, – да с парой прованских роз на прорезных башмаках я не получил бы места в труппе актеров, сударь мой?
На этом троне цвел
Второй Юпитер; а теперь
Здесь царствует – павлин.
Вы могли бы сказать в рифму.
О дорогой Горацио, я за слова призрака поручился бы тысячью золотых. Ты заметил?
Очень хорошо, мой принц.
При словах об отравлении?
Я очень зорко следил за ним.
Розенкранц и Гильденстерн возвращаются.
Ха-ха! Эй, музыку! Эй, флейты! –
Раз королю не нравятся спектакли,
То, значит, он не любит их, не так ли? Эй, музыку!
Мой добрый принц, разрешите сказать вам два слова.
Сударь мой, хоть целую историю.
Да, сударь мой, что с ним?
Удалился, и ему очень не по себе.
От вина, сударь мой?
Нет, мой принц, скорее от желчи.
Ваша мудрость выказала бы себя более богатой, если бы вы сообщили об этом его врачу; потому что если за его очищение возьмусь я, то, пожалуй, погружу его в еще пущую желчь.
Мой добрый принц, приведите вашу речь в некоторый порядок и не отклоняйтесь так дико от моего предмета.
Сударь мой, я смирен; повествуйте.
Королева, ваша мать, в величайшем сокрушении духа послала меня к вам.
Нет, мой добрый принц, эта любезность не того свойства, как нужно. Если вам угодно будет дать мне здравый ответ, я исполню приказание вашей матери; если нет, то мое поручение окончится тем, что вы меня отпустите и я удалюсь.
Сударь мой, я не могу.
Дать вам здравый ответ: рассудок мой болен; но, сударь мой, такой ответ, какой я могу дать, к вашим услугам, или, вернее, как вы говорите, к услугам моей матери; итак, довольно этого, и к делу: моя мать, говорите вы…
Так вот, она говорит ваши поступки повергли ее в изумление и недоумение.
О, чудесный сын, который может так удивлять свою мать! А за этим материнским изумлением ни чего не следует по пятам? Поведайте.
Она желает поговорить с вами у себя в комнате, прежде чем вы пойдете ко сну.
Мы повинуемся, хотя бы она десять раз была нашей матерью. Есть у вас еще какие-нибудь дела ко мне?
Мой принц, вы когда-то любили меня.
Так же, как и теперь, клянусь этими ворами и грабителями.
Мой добрый принц, в чем причина вашего расстройства? Вы же сами заграждаете дверь своей свободе, отстраняя вашего друга от ваших печалей.
Сударь мой, у меня нет никакой будущности.
Как это может быть, когда у вас есть голос самого короля, чтобы наследовать датский престол?
Да, сударь мой, но «пока трава растет…» [ 14 ] – пословица слегка заплесневелая.
Возвращаются музыканты с флейтами.
А, флейты! Дайте-ка мне одну. – Отойдите в сторону. – Почему вы все стараетесь гнать меня по ветру, словно хотите загнать меня в сеть?
О, мой принц, если моя преданность слишком смела, то это моя любовь так неучтива.
Я это не совсем понимаю. Не сыграете ли вы на этой дудке?
Мой принц, я не умею.
Поверьте мне, я не умею.
Я и держать ее не умею, мой принц.
Это так же легко, как лгать; управляйте этими отверстиями при помощи пальцев, дышите в нее ртом, и она заговорит красноречивейшей музыкой. Видите – вот это лады.
Но я не могу извлечь из них никакой гармонии; я не владею этим искусством.
Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? На мне вы готовы играть; вам кажется, что мои лады вы знаете; вы хотели бы исторгнуть сердце моей тайны; вы хотели бы испытать от самой низкой моей ноты до самой вершины моего звука; а вот в этом маленьком снаряде – много музыки, отличный голос; однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил. Черт возьми, или, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке? Назовите меня каким угодно инструментом, – вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете.
Благослови вас бог, сударь мой!
Принц, королева желала бы поговорить с вами, и тотчас же.
Вы видите вон то облако, почти что вроде верблюда?
Ей-богу, оно действительно похоже на верблюда.
По-моему, оно похоже на ласточку.
У него спина, как у ласточки.
Ну, так я сейчас приду к моей матери. (В сторону.) Они меня совсем с ума сведут. – Я сейчас приду.
Я так и скажу. (Уходит.)
Сказать «сейчас» легко. – Оставьте меня, друзья.
Все, кроме Гамлета, уходят.
Теперь как раз тот колдовской час ночи,
Когда гроба зияют и заразой
Ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови
Испить бы мог и совершить такое,
Что день бы дрогнул. Тише! Мать звала.
О сердце, не утрать природы; пусть
Душа Нерона в эту грудь не внидет;
Я буду с ней жесток, но я не изверг;
Пусть речь грозит кинжалом, не рука;
Язык и дух да будут лицемерны;
Хоть на словах я причиню ей боль,
Дать скрепу им, о сердце, не дозволь!
Сцена 3
Входят король, Розенкранц и Гильденстерн.
Он ненавистен мне, да и нельзя
Давать простор безумству. Приготовьтесь;
Я вас снабжу немедля полномочьем,
И вместе с вами он отбудет в Англию;
Наш сан не может потерпеть соседство
Опасности, которую всечасно
Грозит нам бред его.
Священная и правая забота –
Обезопасить эту тьму людей,
Живущих и питающихся вашим
Жизнь каждого должна
Всей крепостью и всей броней души
Хранить себя от бед; а наипаче
Тот дух, от счастья коего зависит
Жизнь множества. Кончина государя
Не одинока, но влечет в пучину
Все, что вблизи: то как бы колесо,
Поставленное на вершине горной,
К чьим мощным спицам тысячи предметов
Прикреплены; когда оно падет,
Малейший из придатков будет схвачен
Грозой крушенья. Искони времен
Монаршей скорби вторят общий стон.
Готовьтесь, я прошу вас, в скорый путь;
Пора связать страшилище, что бродит
Розенкранц и Гильденстерн
Розенкранц и Гильденстерн уходят. Входит Полоний.
Мой государь, он к матери пошел;
Я спрячусь за ковром, чтоб слышать все;
Ручаюсь вам, она его приструнит;
Как вы сказали – и сказали мудро, –
Желательно, чтоб кто-нибудь другой,
Не только мать – природа в них пристрастна, –
Внимал ему. Прощайте, государь;
Я к вам зайду, пока вы не легли,
Сказать, что я узнал.
О, мерзок грех мой, к небу он смердит;
На нем старейшее из всех проклятий –
Братоубийство! Не могу молиться,
Хотя остра и склонность, как и воля;
Вина сильней, чем сильное желанье,
И, словно тот, кто призван к двум делам,
Я медлю и в бездействии колеблюсь.
Будь эта вот проклятая рука
Плотней самой себя от братской крови,
Ужели у небес дождя не хватит
Омыть ее, как снег? На что и милость,
Как не на то, чтоб стать лицом к вине?
И что в молитве, как не власть двойная –
Стеречь наш путь и снискивать прощенье
Тому, кто пал? Вот, я подъемлю взор, –
Вина отпущена. Но что скажу я?
«Прости мне это гнусное убийство»?
Тому не быть, раз я владею всем,
Из-за чего я совершил убийство:
Венцом, и торжеством, и королевой.
Как быть прощенным и хранить свой грех?
В порочном мире золотой рукой
Неправда отстраняет правосудье
И часто покупается закон
Ценой греха; но наверху не так:
Там кривды нет, там дело предлежит
Воистине, и мы принуждены
На очной ставке с нашею виной
Свидетельствовать. Что же остается?
Раскаянье? Оно так много может.
Но что оно тому, кто нераскаян?
О жалкий жребий! Грудь чернее смерти!
Увязший дух, который, вырываясь,
Лишь глубже вязнет! Ангелы, спасите!
Гнись, жесткое колено! Жилы сердца!
Смягчитесь, как у малого младенца!
Все может быть еще и хорошо.
(Отходит в сторону и становится на колени.)
Теперь свершить бы все, – он на молитве;
И я свершу; и он взойдет на небо;
И я отмщен. Здесь требуется взвесить:
Отец мой гибнет от руки злодея,
И этого злодея сам я шлю
Ведь это же награда, а не месть!
Отец сражен был в грубом пресыщенье,
Когда его грехи цвели, как май;
Каков расчет с ним, знает только небо.
Но по тому, как можем мы судить,
С ним тяжело: и буду ль я отмщен,
Сразив убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он в путь снаряжен и готов?
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян, или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра. – Тогда его сшиби,
Так, чтобы пятками брыкнул он в небо
И чтоб душа была черна, как ад,
Куда она отправится. – Мать ждет, –
То лишь отсрочку врач тебе дает.
Слова летят, мысль остается тут;
Слова без мысли к небу не дойдут.
Сцена 4
Входят королева и Полоний.
Сейчас придет он. Будьте с ним построже;
Скажите, что он слишком дерзко шутит,
Что вы его спасли, став между ним
И грозным гневом. Я укроюсь тут.
Прошу вас, будьте круты.
Я вам ручаюсь; за меня не бойтесь.
Вы отойдите; он идет, я слышу.
Полоний прячется за ковром. Входит Гамлет.
В чем дело, мать, скажите?
Сын, твой отец тобой обижен тяжко.
Мать, мой отец обижен вами тяжко.
Не отвечайте праздным языком.
Не вопрошайте грешным языком.
Что это значит, Гамлет?
Вы королева, дядина жена;
И – о, зачем так вышло! – вы мне мать.
Так пусть же с вами говорят другие.
Нет, сядьте; вы отсюда не уйдете,
Пока я в зеркале не покажу вам
Все сокровеннейшее, что в вас есть.
Эй, люди! Помогите, помогите!
Ставлю золотой, – мертва!
Боже, что ты сделал?
Я сам не знаю; это был король?
Что за кровавый в шальной поступок!
Немногим хуже, чем в грехе проклятом,
Убив царя, венчаться с царским братом.
Да, мать, я так сказал.
(Откидывает ковер и обнаруживает Полония.)
Ты, жалкий, суетливый шут, прощай!
Я метил в высшего; прими свой жребий;
Вот как опасно быть не в меру шустрым. –
Рук не ломайте. Тише! Я хочу
Ломать вам сердце; я его сломаю,
Когда оно доступно проницанью,
Когда оно проклятою привычкой
Насквозь не закалилось против чувств.
Но что я сделала, что твой язык
Столь шумен предо мной?
Которое пятнает лик стыда,
Зовет невинность лгуньей, на челе
Святой любви сменяет розу язвой; [ 15 ]
Преображает брачные обеты
В посулы игрока; такое дело,
Которое из плоти договоров
Изъемлет душу, веру превращает
В смешенье слов; лицо небес горит;
И этa крепь и плотная громада [ 16 ]
С унылым взором, как перед Судом, [ 17 ]
Чье предваренье так гремит и стонет?
Взгляните, вот портрет, и вот другой,
Искусные подобия двух братьев.
Как несравненна прелесть этих черт;
Чело Зевеса; кудри Аполлона;
Взор, как у Марса, – властная гроза;
Осанкою – то сам гонец Меркурий
На небом лобызаемой скале;
Поистине такое сочетанье,
Где каждый бог вдавил свою печать,
Чтоб дать вселенной образ человека.
Он был ваш муж. Теперь смотрите дальше.
Вот ваш супруг, как ржавый колос, насмерть
Сразивший брата. Есть у вас глаза?
С такой горы пойти в таком болоте
Искать свой корм! О, есть у вас глаза?
То не любовь, затем что в ваши годы
Разгул в крови утих, – он присмирел
И связан разумом; а что за разум
Сравнит то с этим? Чувства есть у вас,
Раз есть движенья; только эти чувства
Разрушены; безумный различил бы,
И, как бы чувства ни служили бреду,
У них бы все ж явился некий выбор
Перед таким несходством. Что за бес
Запутал вас, играя с вами в жмурки?
Глаза без ощупи, слепая ощупь,
Слух без очей и рук, нюх без всего,
Любого чувства хилая частица
О стыд! Где твой румянец? Ад мятежный,
Раз ты бесчинствуешь в костях матроны,
Пусть пламенная юность чистоту,
Как воск, растопит; не зови стыдом,
Когда могучий пыл идет на приступ,
Раз сам мороз пылает и рассудок
Ты мне глаза направил прямо в душу,
И в ней я вижу столько черных пятен,
Что их ничем не вывести.
В гнилом поту засаленной постели,
Варясь в разврате, нежась и любясь
Ты уши мне кинжалами пронзаешь.
Смерд, мельче в двадцать раз одной десятой
Того, кто был вам мужем; шут на троне;
Вор, своровавший власть и государство,
Стянувший драгоценную корону
И сунувший ее в карман!
Король из пестрых тряпок…
Спаси меня и осени крылами,
О воинство небес! – Чего ты хочешь,
Иль то упрек медлительному сыну
За то, что, упуская страсть и время,
Он не свершает страшный твой приказ?
Не забывай. Я посетил тебя,
Чтоб заострить притупленную волю.
Но, видишь, страх сошел на мать твою.
О, стань меж ней и дум ее бореньем;
Воображенье мощно в тех, кто слаб;
Заговори с ней, Гамлет.
Что с вами, госпожа?
Что ты глаза вперяешь в пустоту
И бестелесный воздух вопрошаешь?
Из глаз твоих твой дух взирает дико;
И, словно полк, разбуженный тревогой,
Твои как бы живые волоса
Поднялись и стоят. О милый сын,
Пыл и огонь волненья окропи
Спокойствием холодным. Что ты видишь?
Его, его! Смотрите, как он бледен!
Его судьба и вид, воззвав к каменьям,
Растрогали бы их. – О, не смотри; [ 18 ]
Твой скорбный облик отвратит меня
От грозных дел; то, что свершить я должен,
Свой цвет утратит: слезы вместо крови!
С кем ты беседуешь?
Нет, то, что есть, я вижу.
И ничего не слышали?
Да посмотрите же! Вот он, уходит!
Отец, в таком же виде, как при жизни!,
Смотрите, вот, он перешел порог!
То лишь созданье твоего же мозга;
В бесплотных грезах умоисступленье
Мой пульс, как ваш, размеренно звучит
Такой же здравой музыкой; не бред
То, что сказал я; испытайте тут же,
И я вам все дословно повторю, –
А бред отпрянул бы. Мать, умоляю,
Не умащайте душу льстивой мазью,
Что это бред мой, а не ваш позор;
Она больное место лишь затянет,
Меж тем как порча все внутри разъест
Незримо. Исповедайтесь пред небом,
Покайтесь в прошлом, стерегитесь впредь
И плевелы не удобряйте туком.
Простите мне такую добродетель;
Ведь добродетель в этот жирный век
Должна просить прощенья у порока,
Молить согбенна, чтоб ему помочь.
О милый Гамлет, ты рассек мне сердце.
Отбросьте же дурную половину
И с лучшею живите в чистоте.
Покойной ночи; но не спите с дядей.
Раз нет ее, займите добродетель.
Привычка – это чудище, что гложет
Все чувства, этот дьявол – все же ангел
Тем, что свершенье благородных дел
Он точно так же наряжает в платье
Вполне к лицу. Сегодня воздержитесь,
И это вам невольно облегчит
Дальнейшую воздержность; дальше – легче;
Обычай может смыть чекан природы
И дьявола смирить иль прочь извергнуть
С чудесной силой. Так покойной ночи;
Когда возжаждете благословенья,
Я к вам за ним приду. [ 19 ] – Что до него,
(указывает на Полония)
То я скорблю; но небеса велели,
Им покарав меня и мной его,
Чтобы я стал бичом их и слугою.
О нем я позабочусь и отвечу
Из жалости я должен быть жесток;
Плох первый шаг, но худший недалек.
Что должна я делать?
Отнюдь не то, что я сейчас сказал:
Пусть вас король к себе в постель заманит;
Щипнет за щечку; мышкой назовет;
А вы за грязный поцелуй, за ласку
Проклятых пальцев, гладящих вам шею,
Ему распутайте все это дело, –
Что вовсе не безумен я, а просто
Хитер безумно. Пусть он это знает;
Ведь как прекрасной, мудрой королеве
Скрыть от кота, нетопыря, от жабы
Такую тайну? Кто бы это мог?
Нет, вопреки рассудку и доверью.
Взберитесь с клеткою на крышу, птиц
Лететь пустите и, как та мартышка,
Для опыта залезьте в клетку сами
О, если речь – дыханье, а дыханье
Есть наша жизнь, – поверь, во мне нет жизни,
Чтобы слова такие продышать.
Я еду в Англию; вам говорили?
Я и забыла; это решено.
Готовят письма; два моих собрата,
Которым я, как двум гадюкам, верю,
Везут приказ; они должны расчистить
Дорогу к западне. Ну что ж, пускай;
В том и забава, чтобы землекопа
Взорвать его же миной; плохо будет,
Коль я не вроюсь глубже их аршином,
Чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том,
Когда две хитрости столкнутся лбом!
Вот кто теперь ускорит наши сборы; [ 21 ]
Я оттащу подальше потроха. –
Мать, доброй ночи. Да, вельможа этот
Теперь спокоен, важен, молчалив,
А был болтливый плут, пока был жив. –
Ну, сударь мой, чтоб развязаться с вами… –
Покойной ночи, мать.
Уходят врозь, Гамлет – волоча Полония.
Примечания
↑ 1) — Здесь thought – не «мысль» вообще, а «печальные мысли», «меланхолия».
↑ 2) — Напоминаем, что во времена Шекспира партер состоял из стоячих, самых дешевых мест.
↑ 3) — в средневековых песнях и пьесах жестокое сарацинское божество.
↑ 4) — то есть это не вытекает из моих слов, не имеет отношения к чему-либо сказанному мною.
↑ 5) (hobby-horse) — одна из фигур площадного театра, конская кукла, укреплявшаяся на туловище актера, который таким образом превращался во всадника. Под влиянием пуританской проповеди она вышла из обихода, на что и жалуется баллада, которую цитирует Гамлет.
↑ 6) — испанское слово (malhecho), перевод которого Гамлет дает тут же.
↑ 7) — Существовал обычай вырезать на перстнях изречения в стихах.
↑ 
— Рифмы и искусственность слога оттеняют разыгрываемую интермедию как лубочное произведение.
↑ 9) — Мы имеем здесь явное нарушение синтаксиса. Следовало бы сказать: с тех пор как любовь и узы брака (Гименей) связали сердце и руки… Шекспир пародирует нелепый стиль лубочной драмы.
↑ 10) — Хором в старинном театре было лицо, пояснявшее действие.
↑ 11) — В кукольном театре такое лицо называлось «толкователем».
↑ 12) — искаженная цитата из старой, дошекспировской пьесы «Истинная трагедия о Ричарде III».
↑ 13) — вероятно, отрывок из несохранившейся баллады или пьесы.
↑ 14) — Пословица гласит: «Пока трава растет, хилая лошадь околеть может».
↑ 15) — Намек на клеймение блудниц.
↑ 17) — в день «Страшного суда» (в «Судный день»).
↑ 18) — эти слова и следующие строки обращены к призраку.
↑ 19) — то есть когда ваша душа очистится, я сам приду к вам просить, чтобы вы благословили меня.
↑ 20) — Намек на неизвестную нам басню.
↑ 21) — эти и следующие слова относятся к трупу Полония.